Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 (СИ) - Шульман Нелли

– Валютчиков, о которых писала «Комсомолка», расстреляли, – он вытащил на свет портмоне, – сначала им дали сроки в колониях, но потом трудящиеся стали писать возмущенные письма… – в газете напечатали одно такое послание, от коллектива Московского Завода Приборов:

– Мы, простые советские люди, убедительно просим вас быть беспощадными к этим отбросам, жалким подонкам и негодяям, гадкие души которых пусты, а они набрались наглости и перестали уважать советский строй. Они хуже предателей, они давно уже трупы, и мы просим вас, чтобы таким же другим неповадно было, приговорить всю эту преступную шайку к высшей мере наказания, расстрелу…

Кофе Генриху налили в стеклянный стакан. Курить здесь было нельзя, но с улицы в кафетерий тянуло табачным дымом:

– Обороты не меняются, – устало вздохнул он, – до войны такими словами клеймили, как говорилось в старых газетах, троцкистских выродков.

Генрих, разумеется, не собирался ходить на концерт Тупицы, хотя он мог бы достать билет:

– Например, через освобожденного комсомольского секретаря, товарища Матвеева, – невесело подумал он, – то есть куратора нашей группы со стороны Комитета… – Генрих старательно отгонял от себя мысли о родстве с Пауком, как он значился в лондонских папках:

– Я здесь, чтобы посмотреть, не отирается ли товарищ Матвеев вокруг Тупицы, – Генрих отнес стакан на столик с грязной посудой, – понятно, что Авербаха пасут, как выражается мама… – запах кофе напомнил ему о бумажном пакете, полученном днем в Нескучном Саду от мистера Джеймса:

– Два фунта лучшего бразильского помола, – подмигнул шотландец, – в Москве хорошее снабжение, но этот кофе с посольской кухни… – по соображениям безопасности, Генрих мог курить только советские сигареты. Мистер Мэдисон всегда приносил ему пару американских пачек. Генрих перекладывал «Мальборо» в пустые упаковки «Явы»:

– Хожу с двумя пачками, – тихо рассмеялся он, – главное, не перепутать, какая для стрелков, а какая для себя… – вместе с пакетом он получил и отлично сработанный советский паспорт:

– На всякий случай, – наставительно сказал Мэдисон, – документы вам не помешают… – не зная прибалтийских языков, Генрих не мог притвориться эстонцем или латышом:

– Хотя тамошние военные сироты, попадая в Россию, забывали родной язык, или еще не начинали на нем разговаривать, – на крыльце кафетерия он чиркнул спичкой, – но у меня все равно слышен акцент… – акцент Генриха специалисты на Набережной объяснили простым путем:

– Очень изящно, – заметил мистер Джеймс, – советские немцы в семьях говорят на немецком… – Генрих Теодорович Миллер появился на свет в декабре сорок второго года, на неизвестном Генриху разъезде в Семипалатинской области Казахской ССР:

– Минус с них сняли, – вспомнил юноша, – однако республики немцев Поволжья больше нет, и она больше не появится на карте. Но я могу свободно ездить по СССР, я не административный поселенец… – после двадцатого съезда немцам Поволжья разрешили покидать места ссылки:

– Отчество в честь моего второго имени, в честь дедушки, – Генрих выбросил сигарету в крашеную серым урну, – хорошо, что так получилось, это добрый знак… – паспорт отправился в его чемодан, проводивший эту неделю на Казанском вокзале. Юноша взглянул на часы:

– Полчаса до первого звонка, надо смешаться с толпой и смотреть в оба… – он заметил давешнего валютчика под щитом с красочным плакатом: «Дорогу талантам». Юный скрипач на афише, видимо, как и Генрих, выбрал социалистический строй жизни, отказавшись от так называемых прелестей запада:

– Ребята на стройке только о них и спрашивают, – усмехнулся юноша, – в основном о журналах определенного толка… – никто из приятелей, судя по всему, таких журналов не видел:

– В Москве их можно купить только у валютчиков, вроде этого парня… – юноша у плаката вытягивал шею, словно хотел рассмотреть кого-то:

– Все-таки он на свидание пришел, – Генрих замер, – Господи, как она похожа на тетю Розу, одно лицо…

Высокая, очень красивая девушка, в отлично скроенном твидовом пальто, при каблуках и беретке, вынырнула из толпы. Тяжелые волосы цвета темного каштана рассыпались по плечам:

– Она цветы принесла, – понял Генрих, – наверное парень ее родня. Они вместе идут на концерт…

Пара исчезла среди толчеи у колонн Зала. Перебежав Пушкинскую, Генрих решительно последовал за ними.

Почерк на нотах был быстрым, летящим. Он писал на школьном, неловком французском языке:

– Дорогой маэстро Авербах, не обращайте внимания на двенадцатую симфонию, каковым опусом я не считаю возможным гордиться. Я посылаю наброски адажио к моей будущей работе. Материал сырой, но если бы мы встретились, вы бы высказали свое мнение, как исполнителя…

Тупица с Польши хорошо разбирал русские буквы. На полях нот та же рука нацарапала: «Бабий Яр». Генрику не надо было объяснять, о чем идет речь:

– Он многим рискует. Он обласкан русскими, он член партии, лауреат премий, но десять лет назад его обвиняли в формализме, его имя полоскали на газетных полосах… – ноты Генрику передал Святослав Рихтер, приглашенный на прием в британское посольство. Они познакомились в прошлом году, когда пианист гастролировал в Америке:

– Он сейчас живет на даче… – Рихтер незаметно сунул Генрику конверт, – в Подмосковье, там есть телефон. Он просил вас позвонить… – взгляд Тупицы возвращался к четким буквам:

– Неизвестно, как примут это сочинение. В двенадцатой симфонии речь идет о Ленине, но если он опять попадет в опалу, даже Ленин ему не поможет… – Генрик был уверен, что его гостиничный телефон прослушивают:

– Шофер тоже из Комитета, – он бросил взгляд вперед, – мне не удастся позвонить из будки, за каждым моим шагом следят… – Тупица не мог стряхнуть с себя водителя или назойливых кураторов из министерства культуры:

– Это они так представляются… – он щелкнул зажигалкой, – они тоже, наверняка, трудятся на Лубянке… – Генрик подавил желание закрыть глаза:

– Он гениальный композитор, я играл его симфонии, концерты. Но если о нашей встрече станет известно Лубянке… – он не сомневался, что так и случится, – я могу проститься с надеждой на излечение… – черная «Волга» медленно ползла по Пушкинской улице, среди потока такси и автобусов:

– Все билеты на все концерты продали в июле, когда появились афиши о гастролях… – прохладный ветерок остудил горящие щеки Генрика, – но если я себя поведу неосторожно, министерство может разорвать контракт. Черт с ними, с деньгами, речь идет о жизни и смерти… – он сунул ноты в конверт:

– Напишу ему из Лондона, извинюсь, объясню, что у меня было напряженное расписание. Он обидится, но лучше его обида, чем неприязнь Лубянки… – Генрик ненавидел себя за это, но другого выхода у него не оставалось:

– Я должен поступать разумно, – напомнил себе Авербах, – никаких эксцессов, никаких флагов Израиля…

В Европе и Америке, перед его выступлениями, на сцену всегда приносили бело-голубое знамя:

– Тем более, я не собираюсь брать подозрительные рукописи, перевозить их через границу… – о рукописи ему тоже сказал Рихтер:

– Писателя зовут Василий Гроссман, – тихо заметил пианист, – он служил военным корреспондентом. Он одним из первых попал в освобожденные нашими войсками лагеря уничтожения, после войны он собирал свидетельства очевидцев о судьбе евреев… – по словам Рихтера, роман Гроссмана о временах войны напоминал прозу Толстого:

– В СССР книгу никогда не издать, – Рихтер перешел на шепот, – а надо, чтобы люди ее прочитали. Если роман появится на западе, на русском языке, копии попадут сюда… – Генрик обещал подумать:

– Думать нечего, – он зло раздавил окурок в серебряной пепельнице, – я не хочу попадать в черный список русских… – в начале следующей недели Генрик летел в Новосибирск. Министерство культуры уверило его, что рейс будет особым:

– Вам надо отдохнуть, маэстро, – добродушно заметил кто-то из чиновников, – в Сибири вы будете выходить на сцену каждый день… – в Новосибирске Генрика ждала встреча с доктором наук, директором института, призванного, как выражался неизвестный автор письма, заботиться о здоровье Генрика: